Император Юлиан и его искусство письма

После того как мы установили, что философ Юлиан, как только он становится императором, перестает говорить, что думает, и даже перестает думать обо всем, что говорит, мы должны задаться вопросом об этом камуфляже. В «Речи против киника Гераклея»  (впрочем, Гераклей «обозначает не только неокинического «философа», но также и епископа или христианского теолога) император напоминает о том, что во все времена ораторы и писатели с философскими склонностями маскировали свои мысли из-за страха перед репрессиями: «А именно: если оратор опасается откровенно высказать свой предмет из страха перед ненавистью слушателей, то он исходит из необходимости скрывать свои увещевания и учения под каким-либо покровом. Очевидно, так делал и Гесиод»(207 a-b). Допустим, так. Кого, однако, должен страшиться римский император? Разумеется, не преследований со стороны гибнущего язычества своего времени. Наоборот, Юлиан мог ясно представлять себе, что в то время было невозможно низвергнуть языческих богов с престолов без того, чтобы не посадить на их место христианское божество, чьи приверженцы могли бы преследовать императора-безбожника значительно эффективнее, чем сторонники язычества. Итак, в конечном счете, страх перед ненавистью его христианских слушателей мог бы стать причиной того, что император боролся с христианством, а философ маскировал свои атеистические нападки на языческую теологию. Поскольку же он при этом, как правило, искусно пользовался платонической иронией, то неудивительно, что эти произведения – по определению – могли быть поняты лишь мыслящей с ним заодно, т.е. для него безопасной, философской элитой.

Тем не менее, мы вправе исходить из того, что Юлиан пытался восстановить язычество в Римской империи не толькоиз страха перед христианской нетерпимостью. Для этого у него было еще несколько других оснований, важнейшим из которых, разумеется, являлся государственный интерес. И фактически император маскирует атеизм философа, в основном, по причинам государственного интереса. Впрочем, Юлиан сам неоднократно дает нам понять это, например, когда говорит: «Если мы избираем божественные вещи в качестве предмета стихотворения, то слова не должны терять ничего из необходимого достоинства, а выражение должно быть по возможности соразмерным, правильным и приличествующим для богов, и в нем не должно быть ничего хулительного, порочного или суеверного, дабы мы не настроили большую толпу на подобную же дерзость» (218 cd).